https://socarchive.narod.ru/infochan/person/n11/1119.htm

№11, 1999

 

Должен упасть. Но не падает...

Портрет фотохудожника глазами друзей

 

Его звали Витас Луцкус

Родился в Каунасе. Жил в Вильнюсе. Женился на русской. Красивая пара! Яркая.

Такой же дом, мастерская: безупречный интерьер, старинная мебель, живопись, книги; музыка, посуда, серебро — ничего кричащего и лишнего. Небалтийская широта и хлебосольство. В доме всегда люди — друзья, коллеги со всего Союза (он не застал распада СССР). Любопытные, завистники (они его и погубили). Умел слушать. Во всем искал глубину. Заслушивался Вагнером, удивлялся Маркесу. «Теркина» знал наизусть всего. Тбилисская милиция поила его вином, одесские воры приезжали к нему запросто. Из башкирской глубинки присылали мед, Католикос армянский угощал его обедом. Держал дома живого льва. Прекрасный рисовальщик. Фотография полностью его поглотила. Много работал и пил. Он первый прикоснулся к старинной фотографии, совмещая ее с современной, — получал удивительные результаты. В обратной перспективе искал ответы на бесконечные вопросы о Войне и Жизни.

Ответа не нашел, заработал головную боль, которую предлагал мне купить. Купить не удалось. Оставил нам ее в наследство, шагнув с балкона в неизвестную бесконечность.

 

Валерий АРУТЮНОВ

P.S. Вильнюс стал заграницей. Жена Таня уехала в Америку. Голландцы устроили посмертную выставку. В Швейцарии вышел альбом. Музей изобразительных искусств им. Пушкина приобрел его небольшую коллекцию.

«Персона» впервые публикует мои фотографии о нем — большом и разном, но всегда светлом.

Не прошло и 15 лет.

 

Бунтарь

«Все эти» овалы и квадраты, треугольники и диагонали, по которым профессионал строит кадр, для него — ложь. Между профессионалом и реальностью — вечная невидимая стена: построение кадра. Стену надо разрушить!

Лучше всего было бы поставить на перекрестке фотоавтомат, который бы щелкал врасплох и случайно, и чтобы никто этого не замечал...

— А разве не то же самое делает репортер, когда стоит на перекрестке и щелкает врасплох?

Не ручаюсь, что именно этими словами я подогревал Луцкуса — хотя он был не из тех, кого надо подогревать, — но нечто подобное я ему говорил. То, что я слышал в ответ, излагаю здесь не стенографически, а по существу:

— Репортерский снимок — такой же «сделанный», как и снимок «художественный». В нем столько же самообмана и те же ухищренные квадраты-треугольники. Надо дать жизни говорить самой. Чтобы не только щелкающий репортер был незаметен, но и оптика.

— И оптика? — ехидничаю я. — А кто наведет на резкость?

— А ты, рассматривая старинные фотоальбомы, ищешь там резкость? Тебе другое важно: смысл поступка человека в тот день и в то мгновение жизни. Почему совершенно разные люди: ученый, домохозяйка и крестьянин, приехавший в Вильнюс продавать зерно, — пошли в фотоателье и сунули головы в дырку с нарисованными пальмами? Голова домохозяйки среди пальм — что там правда и что ложь? Нарисованные пальмы — ложь?

— Ложь, — подтверждаю я.

— А лицо человека, влезшего в раму и «сделавшего» выражение, — не ложь разве?

— Но тогда что же правда?

— Правда — то, как человек пытается о себе солгать. Правда — тот факт, что он пришел в ателье и влез в рамку. Правда — сам факт съемки, осуществление ложной позы в ложной декорации!..

Он был небольшой любитель рассуждать. Он был неутомимый мастер-практик, мастер-художник. Он сверкнул впервые в конце 60-х годов в альбоме «Каунасской девятки», а потом на целое десятилетие исчез, нырнул в легенды и в конце 70-х вернулся на страницы литовских фотоантологий с циклами, пронзившими Литву.

Там не только Литва. Там циклы из дальних поездок, вошедшие в фотоклассику. Охват! И — замечательно развитие внутренней темы.

Луцкус следит одновременно и первый, и второй, и третий планы. Иногда он повторяет фигуру, удваивая, утраивая ее в «зеркале». Но чаще — всматривается в натуру. Планы визуально совмещены, но драматически разобщены.

Если на первом плане — лицо, то на втором какой-нибудь сюжет (дама с собачкой изрядного размера), с лицом первого плана прямо не связанный.

Мир расчленен. Если идут двое, то фон «разрезан» на «клеточки». Ты можешь прыгнуть, но и в воздухе угодишь в квадрат «фона», который подстерегает тебя везде. Расщепление, расслоение бытия — вот главная драма, которая мучает Луцкуса.

Мир расчленен, но не рушится... Почему?

Помню, взял в руки его натюрморт. Окно, подоконник, какая-то деревяшка в щипцах. Что-то «держит» меня, и я не могу понять, что. Задаю автору запрещенный вопрос:

— Что ты хотел этим сказать?

Я не думал, что драматизм, спрятанный в его работах, можно обозначить с такой детской непосредственностью и так точно:

— Плоскогубцы лежат, видишь? В них дощечка. Она должна упасть. А не падает.

Мир ОЖИДАЕТ распада и разобщения. ГОТОВ к нему. СОПРОТИВЛЯЕТСЯ ему.

Где ты теперь, Витас? Там, в Бесконечности, которой нам не постичь, в Зазеркалье, которое ты искал сквозь ритуальные зеркала, в глубине Перспективы, в которую ты вместил столько миров?

Видишь: что ритуализовано навек, вдруг заваливается, а то, что беззащитно и должно бы упасть, — не падает...

Лев АННИНСКИЙ

 

Витас с Таней. Слева сестра Витаса Гржина. Вильнюс, 1980 г.




Витас и Таня в Вильнюсе, 1977 г.




Витас в Баку, 1980 г.



Витас в Клайпеде, 1980 г.




Витас на Апшероне, 1979 г.




Витас в Грузии, 1981 г.